О значении церковного пения для устроения души христианина
Мы предлагаем вашему вниманию материал, посвящённый значению церковного пения для христианской жизни человека.Это лекция, которая была прочитана в храме святой мученицы Татианы при Московском Государственном Университете ведущим знатоком византийского пения, афинским священником Иоанном Фатопулосом.
– Мы благодарим вас за ваше приглашение. Вообще, это моя заветная возможность сказать о том, какое значение имеет византийская музыка в нашей соборной Церкви. За исключением самого чтения Ветхого Завета, а также Нового Завета, вся служба православной Церкви была облечена в церковную музыку с самых первых веков жизни Православной Соборной Церкви.
Святые отцы понимали как и всю силу музыки и все очарование, которое производит она на душу человека, так и необходимость человека выразить свои чувства в молитве с Богом не только словами, но и при посредстве музыки. С другой стороны, еретики еще раньше начали сочинять стихи, облеченные в усладительную музыку, и таким образом распространять свои заблуждения и вселять их в сердца людей. Святые отцы, просвещенные благодатью Божией, будучи глубокими знатоками человеческой природы, не оставили без внимания потребность человеческой души, её способность, её творческие возможности, и открыли путь к полноценному музыкальному самовыражению молящейся Церкви.
В толковании на первый псалом Василий Великий пишет: «Поскольку Дух Святой видел, что пуст оставался род человеческий от добродетелей, и что мы не радеем о правде жизни из-за склонности к удовольствиям и тогда что же Он делает? Приятное сладкопение соединяет Он с учением Церкви, чтобы мы могли незаметно, без утомления воспринимать пользу духовных слов с услаждением, которое приносит нашему слуху пение. Для этого Он придумал и устроил напевы псалмов, чтобы являющимся детьми по возрасту или по духу и разуму удобнее было бы, что они просто благозвучно поют – на самом же деле, при этом они бы обучали свою душу».
Таким образом, из слов епископа Церкви – святого Василия – мы ясно видим, что введение музыки в церковные службы это не просто художественное вмешательство талантливых музыкантов, облекающих церковные гимны в мелодии, но дело Духа Святого, «…который наставляет Церковь на всякую истину…» – как говорит евангелие от Иоанна.
Первые песнопевцы были также сочинителями слов песнопений. Почти все древние Святые Отцы подвизались в этом, поэтому песнопевцы и считали его частью своего пастырского служения. Византийское пение – это не самовольное сочинительство, совершаемое под влиянием мгновенного вдохновения и не последний отголосок некой музыкальной традиции, зародившейся в XVIII веке, как утверждают некоторые. Это древняя церковная музыка, проходящая в своем естественном развитии, движении сквозь века, с уважением относящаяся к своему наследию и со вниманием выполняющая долг внесения некоторых изменений, которые не являются чуждыми общего духа обычной православной службы и духа, и музыкальных особенностей византийской музыки.
Исторические и духовные основы у музыки те же, что и у Церкви, как мы читаем в Евангелии, после тайной вечери, ученики Христовы, «…воспев, вышли…» Конечно, это песнопение было простым и пелось как на службе в синагоге. И в Новом Завете мы читаем, как апостол Павел убеждает ефесян «… не упиваться, но, исполнившись благодати Духа Свята, славословиями и песнопениями духовными петь и воспевать в сердцах своих Господу…». А Иаков, брат Господень, убеждает: «…весел ли кто – пусть поет псалмы…». Если внимательно читать Слово Божие, то можно заметить, что, как и лекарство от беспутства, так и правильный выход эмоций для радостного и счастливого человека – это псалмопение, которое само по себе является духовным. В псалмопении присутствует элемент радости, красоты и услаждения, который способствует молитве и славословию Бога.
Из приведенных отрывков Священного Писания, мы с достаточной долей уверенности можем предположить, что первоначальное христианское песнопение с самого начала не было чтением, каковым является чтение священных текстов. Оно не было монотонным, но обладало мелодичностью и мотивом, которое помогало и чтецу, и всей Церкви в молитве. Зачем Православная Церковь включила музыку в свою Божественную службу? Как можно увидеть, в Новом завете музыка была неотъемлемой, второй после поэтического слова, составной частью гимнов. В этом единстве слова и мелодии присутствует естественность, которая зародилась еще в Ветхом Завете, где вокально-инструментальные мелодии способствовали богослужению. Так же и Церковь включает музыку в свою службу, но уже избирательно. Она знает силу музыки, её приятность и умиление, которое она приносит душе человека. Выше мы уже приводили слова Василия Великого о музыке, и из них видно, что первые цели введения музыки в службу православной Церкви – были цели воспитательные.
Вторая цель – богословски-антропологическая (имеющая отношение к православному учению о человеке). Рассмотрим как это поясняют наши Святые Отцы. Афанасий Великий пишет, что «…исполнение псалмов с мелодией есть доказательство гармонии душевных помыслов, а мелодичное чтение есть признак упорядоченности и мирного состояния разума…». Придерживающийся того же мнения о музыке святой Григорий Нисский говорит: «…большой мир – вселенная, своим неизменным ликом создает весьма гармоничную мелодию, песнь неизреченных слов Божьих. Весь мир – это музыкальная гармония, Творцом и Создателем которой является Бог. Точно так же и человек по своей природе является малым миром, в котором отражается вся музыкальная гармония вселенной. Это доказывает, – продолжает святой Григорий, – само устроение органов человеческого тела, которые были созданы так, что бы могли порождать музыку. Например, трахеи, язык, уста способствуют этому рождению».
Таким образом, музыка согласна с нашей природой, и приятная мелодия, соединенная с духовной мелодией, способствует тому, чтобы мы раскрыли нашу природу и излечили её. Гармоничная мелодия даже сама по себе доказывает нам, что нашим лечением должна быть логичная и упорядоченная жизнь, и что внутреннее устроение наше не должно быть лишенным музыки или фальшивым, но что, напротив, мы должны стремиться к обузданию страстей и пребывать в умеренности, свойственной добродетелям.
Третья цель, с которой Церковь учредила музыку, является пастырско-апологетической. Иными словами, музыка стала пастырским способом противостояния ереси. Так, например, святитель Иоанн Златоуст, и преподобный Ефрем Сирин сочиняли весьма благозвучные гимны, чтобы оказывать сопротивление гимнам еретиков, которые передавали свои ложные воззрения христианам с помощью красивой музыки.
Теперь давайте посмотрим, как, на каких условиях Церковь приняла музыку в Божественную службу. Музыка понимается Церковью как союзница поэтического слова, как его вторая половина. Как пишут святые отцы – это двуединство, то есть ритм мелодии и сила слов, слово и мелодия, поэзия и музыка, образующие священное песнопение.
Часто говорят, что в службе существует первенство слова по отношению к музыке, что музыка – это одежда слова. Это верно в том смысле, что церковная мелодия не может обойтись без слова. Церковная поэзия – самостоятельное музыкальное искусство, и оно не имеет своей целью мирское услаждение слуха, не является концертной музыкой, а цель её – служение в таинстве Церкви. Но в то же время, это не верно в том смысле, что, будучи одеждой слова, церковная музыка не может восприниматься как нечто внешнее, как нечто, что может быть выброшено из-за того что устарело или должно быть заменено из-за несовременности на что-то, якобы лучшее. Церковная музыка – не бедный родственник, сидящий у ворот слова, она близка и свойственна нашей природе, и «…как сладкий мед, вливает нам учение добродетели, которое содержится в церковных гимнах…», – как пишет нам святой Григорий Нисский. И так как церковная музыка – дело Духа Святого, она соединятся со словом в нечто неразрывное.
Духовный отец мой, архимандрит Сарандис Сарандос говорит, что в нашей службе есть взаимопроникновение слова и мелодии и что мелодия – это образ благодати Духа Святого. Поэтому мы видим, что это море умилительной византийской музыки во всей полноте разнообразия мелодий радует душу и своими древними музыкальными оборотами, придает ей то соразмерное услаждение, о котором говорили святые отцы, удовлетворяет потребность души в музыкальном излиянии; и в то же время, часто удерживает её помимо её воли в жизни Церкви, так как мысли, соединенные с мелодией, принимаются душой легко, без тяжелого усвоения их разумом. Музыка, как известно, сама по себе является языком, который способствует переводу языка духа и образа мыслей композитора для душ слушателей. В данном случае композитор – это Сама Церковь, Которая творит музыку во все времена, и в сети скромной святой музыки уловляет души.
Поговорим теперь о самих характерных чертах церковного пения, присущих ему с самых первых лет христианства и сохраняющихся до наших дней.
Во-первых, церковная музыка вокальна – это означает, что из православной службы исключены музыкальные инструменты – элемент, который вносит в музыку мирской дух и вызывает парение ума молящегося. «Те, кто празднуют, должны праздновать духовно…» – говорит святитель Григорий Богослов, и поэтому побуждает – «…давайте петь гимны, вместо ударов в тимпан и петь песнопения вместо мелодий и песенок…». Подобным же образом учат и другие святые отцы. Использование инструментов указывает на духовное младенчество. Так как многие поборники применения инструментальной музыки указывают на использование инструментов в ветхозаветной службе, святой Иоанн Златоуст поясняет:
«В древности евреи пользовались на службе инструментами из-за недостаточно острого ума, потому что едва-едва отошли от идолопоклонства. Подобно тому, как Бог позволил им принесение кровавых жертв, так же дозволил Он им и использование музыкальных инструментов, снисходя к их немощи».
Во время молитвенной жертвы, Церковь вместо того, чтобы приносить Богу, как это делали евреи, лучших животных или лучшие плоды, в качестве жертвы приносит вино и хлеб от всех творений и благодеяний Божиих. И в то же время хочет усилить свою молитву, свое благодарение, свое славословие Богу посредством того, что лучшего имеет сам человек, а не с помощью каких-либо вспомогательных средств, как, например, музыкальные инструменты. Она приносит Богу внутреннего человека, тайны сердца человеческого с помощью лучшего инструмента – человеческого голоса. Святой Григорий Богослов пишет: «Выше всех музыкальных инструментов песнопение, которое соединяет всякую душу с божественным Смыслом…». Этими словами святой поясняет, что, когда музыкальные инструменты используются на службе, они становятся между человеком и Богом и препятствуют соединению души с Ним.
Церковные песнопения, прежде всего, в Греко-православном предании, являются монофоничными. Это значит, что, когда поют многие, все произносят одно и то же, голос исходит как бы из одних уст. Церковь не приняла многоголосие, которое первым ввел католицизм. Это было сделано Ею, для того, чтобы избежать рассеяния и смятения, как самих певчих, так и душ, внимающих пению, а так же, чтобы выразить единство Её во Христе. Европейская многоголосная музыка выражает великое рассеяние и разделение нашего общества на тысячи отдельных его членов. Византийская же монофоническая музыка посредством церковных гимнов выражает единство тысячи отдельных людей, соединенных во Христе и живущих во Святом Духе и ждущих Царства Небесного.
Церковная музыка антифонна – то есть состоит из двух хоров – правого и левого. Или, в случае необходимости, из двух певчих на правом и левом клиросе. Согласно преданию Церкви и сообщению историка Сократа, святой Игнатий Богоносец, епископ Антиохийский, видел в видении ангелов, которые славили Святую Троицу антифонными песнями. Этот способ пения он ввел в Антиохийской Церкви, и оттуда традиция антифонного пения распространилась по всей Церкви. Уже, до IV века, Василий Великий свидетельствует, что христиане в Церкви, во время Божественной службы разделяются на два хора и поют стоя, друг напротив друга. В дальнейшем оставили только протопсалта, который пел начало песнопения, а верующие пели его конец. Византийское церковное пение в своем исполнении является чистым, с точки зрения голоса, то есть, нет смешанных хоров мужчин и женщин. После первых веков христианства Церковь, опираясь на свой опыт, и во избежание смущения, вызываемого смешанным пением, иногда музыкальной невозможностью приспособить женские и мужские голоса друг ко другу, – здесь везде мы говорим об одноголосной музыке – пришла к решению утвердить на приходах только мужские хоры, позволив женщине петь в женских монастырях. Хотя эта практика Церкви нарушается иногда под влиянием нынешнего нового духа равенства. Возникающие проблемы всегда возвращали Церковь к реалистичным предписаниям и практике, каковые, в случае их несоблюдения, и порождают массу проблем. Церковное пение с Богом смиренно, что явствует и в выборе песнопений, и из музыкального исполнения, и в управлении хором. В нем запрещаются театральные действия, крики и вопли, которые смущают ум и будоражат душу, а также беспорядочное движение рук, ног и тела, которые отвлекают ум молящихся от молитвы, изгоняет мир из их душ и превращает храм Божий в театральные подмостки.
Церковное пение является частью Предания. Это значит, что в нем нет места самовольным произведениям, основанным на мгновенном вдохновении. Песнопения должны в слове и музыке следовать Преданию, то есть тому, что со вниманием и тщательностью было проверено многовековой богослужебной практикой.
Завершая нашу речь, еще раз подчеркнем, что церковная музыка была создана с великим вниманием Святыми отцами так, чтобы она помогала душам христиан приблизиться к Богу. Это певческое предание, которое изучается и здесь, в Москве, в школе византийского пения, при попечительском содействии издательского дома «Святая гора», защищается от всякого мирского влияния в частности и синодальными постановлениями, чтобы и дальше эта музыка могла нести свое служение в Церкви.
Предлагаемый материал взят с сайта www.pravoslavie.ru
Как рожали, кормили, купали и пеленали младенцев в дореволюционной России (+видео)
«Французские врачи пришли к заключению, что молоко смуглых женщин и вообще брюнеток лучше молока белолицых и блондинок» — это цитата из популярной медицинской книги, вышедшей в 1892 году. Каким образом менялись представления о правильном уходе за младенцами? Чем уход за крестьянскими детьми отличался от ухода за детьми дворян, и почему здоровые женщины предпочитали, чтобы их дети питались молоком кормилицы? Почему в деревнях младенца крестили на второй день после рождения? Ответы на эти и другие вопросы прозвучали в лекции Александры Плетневой «Младенчество в дореволюционной России», состоявшейся в Лектории «Правмира». Предлагаем вам полный текст и видеозапись лекции.
Александра Плетнева в 1987 году окончила русское отделение филологического факультета МГУ, а в 1991-м – аспирантуру. Кандидат филологических наук (1999, диссертация «Вопрос о богослужебном языке в конце XIX – начале XX века»). С 1998 года работает в Институте русского языка им. В.В. Виноградова РАН. Сфера научных интересов: церковнославянский язык, история русского языка на пороге Нового времени, народная письменность, лубочная литература, старославянский язык, история русского литературного языка. С 2007 года преподает в РГГУ (курсы: старославянский язык, историческая грамматика, история русского языка XVIII века).
Чем отличались «деревенские» и «городские» роды
Не скрою, что интерес к теме ухода за младенцами у меня вначале был сугубо личный, потому что, трижды став бабушкой, я стала задумываться о том, что практики обращения с младенцами изменяются с очень большой скоростью. Когда я растила своих детей, мои мама и бабушка многому удивлялись, им казалось, что я многие вещи делаю не так, как привыкли они. Мои дочери тоже многие вещи делают не так, как я. И дело не только в том, что меняются медицинские рекомендации, изменения носятся в воздухе. В вопросе ухода за младенцами существуют некоторые доминанты эпохи, мода, если так можно сказать. Мои подруги в чем-то, как и я, отрицали опыт своих матерей, и подруги моих дочерей соответственно делают то же самое.
Получается, что мы растим ребенка, исходя не только из соображений рационального характера (например, мы должны его сделать сильным и здоровым, и для этого мы делаем то-то и то-то), но исходя и из своих представлений о том, как должно выглядеть общество и что такое человек вообще. Поэтому проблемы ухода за младенцем попадают в компетенцию не только медиков, но и гуманитариев. Историк культуры и антрополог могут посмотреть на этот вопрос не так, как врач. И изучение медицинских советов на фоне господствующей практики дает нам возможность реконструировать историю простых и обыденных вещей, которые, как оказывается, меняются с огромной скоростью.
Александра Плетнева. Фото: Иван Джабир
Я не буду говорить о далекой древности, скажу о времени, о котором, кажется, мы знаем немало – это конец XIX – начало XX века, и вы увидите, что за последние 150 лет многие вещи поменялись коренным образом. Прежде чем я обращусь к конкретному материалу, напомню вам очевидную, но часто забываемую вещь. Когда мы говорим о России XVIII-XIX веков, мы должны помнить, что ее культура и быт были не однородными, общество было сословным, культура и быт тоже были сословными.
Несколько упрощая ситуацию, можно говорить о двух Россиях. России традиционной, прежде всего крестьянской, и России европеизированной, дворянской и разночинской. Конечно, эти две России не были изолированы друг от друга. Но, прежде чем говорить, как происходил контакт этих двух культур, всё-таки следует охарактеризовать каждую из них. Показать, что такое в вопросе ухода за младенцами крестьянская Россия и что такое Россия европеизированная.
На первый взгляд, кажется, что детей рожали и дворянки, и крестьянки, и, следовательно, сам процесс родов и первые манипуляции с младенцами, и кормление, и пеленание должны быть одинаковыми, но на деле оказывается совсем не так.
Начнем с появления младенца на свет. В самой практике родов имеется масса отличий.
Крестьянские женщины не знали никакого отдыха перед родами, они прекращали работу и домашние дела, когда у них уже начинались схватки. И из литературы мы знаем, что женщины, бывало, рожали в поле во время жатвы или сенокоса. Но всё-таки, конечно, роды в поле – это форс-мажор, обычно женщина старалась родить дома, подгадывала время, чтобы остаться дома. Но рожала она не в жилом помещении, а в каком-то укромном месте: в бане, в подполье или в хлеву. Считалось, что роды никто посторонний не то что видеть, но и знать о них не должен. И поэтому во время схваток женщина уходила в баню или в хлев, а родные шли звать повитуху. Иногда получалось так, что женщина рожала сама без повитухи и родственников.
К. В. Лемох “Новый член семьи”. 1880-е
Любопытно, что во время родов женщина не лежала, а двигалась. И если ей самой было трудно ходить, ее водили под руки повитуха или муж. Муж мог присутствовать при родах. Но практиковалось это обычно в тех случаях, когда роды обещали быть трудными. Муж помогал жене ходить во время схваток, мог приподнять ее, держал за подмышки и встряхивал (считалось, что это как-то активизирует процесс).
Существовали разные поверья, связанные с присутствием мужа. Например, муж мог набрать в рот воды и влить в рот жены эту воду – считалось, что это способствует облегчению боли. Я не буду на этом подробнее останавливаться, скажу лишь, что в разных областях России были разные традиции. И в некоторых местах муж часто присутствовал при родах, а в других местах – лишь в исключительных случаях. Рожала крестьянская женщина, как правило, стоя на коленях или на корточках, а не лежа, как это происходит в больницах.
Совсем по-другому обстояли дела в дворянских домах и в домах состоятельных горожан.
Специально к родам готовилась комната, кровать, постельное белье, упор делался на гигиену и чистоту. С началом схваток женщину укладывали в кровать, где она находилась и во время родов, и после завершения родов в течение нескольких дней. При этом кровать должна была стоять так, чтобы к ней было легко подойти с любой стороны. К роженице приглашали врача или акушерку, которые должны были ей помогать. То, что женщина лежит в кровати, предполагает, что она не активный участник процесса, а объект врачебных манипуляций. Муж и другие родственники не присутствовали при родах.
Конечно, в деревне тоже можно было пригласить на роды дипломированную акушерку. Обычно при земских больницах такая акушерка была, но ехать за ней было далеко, и она была чужая, не то что повитуха из своей деревни. И бывало, что крестьянки очень резко отзывались об акушерках. Если предлагали послать за акушеркой, они говорили: «Я скорее соглашусь умереть, чем звать ее».
В крестьянской практике повитуха не столько помогала женщине при родах, сколько совершала определенные манипуляции с младенцем, и сутки или двое присматривала за ним, давая возможность матери отлежаться и прийти в себя. Повитуха не только перерезала пуповину и обмывала ребенка, но и правила ему руками головку и нос. Судя по данным этнографов, «правка» заключалась в том, что повитуха руками «улучшала» форму мягкого детского черепа. Если она считала, что у ребенка кривые ножки, она сразу туго перепеленывала ему ноги и выпрямляла их.
Повитуха три раза растапливала баню и парила в ней родившую женщину и младенца. Считалось, что для женщины крайне полезно в течение суток после родов париться в бане. Мы привыкли, что в России бани везде – на самом деле были территории, где строить бани было не принято и вместо бани использовали печь. Залезали в начавшую остывать печь и парились там, как в бане, просто пространство было более ограниченным. После родов в этих местах женщину с младенцем сажали в печь, и такую манипуляцию совершали несколько раз. Считалось, что при благополучных родах женщина после трех бань уже совершенно здорова и может приступать к своим домашним обязанностям. И с этого времени она уже могла заботиться о младенце сама.
В случае если младенец рождался слабым и у повитухи были сомнения, выживет ли он, повитуха сама давала ему имя и крестила его. Таких случаев зафиксировано довольно много. То есть она троекратно погружала младенца в воду, произнося: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа». И если ребенок выживал, то всё остальное в храме совершал священник. Покрестить слабого младенца было одной из обязанностей повитухи.
«Хлеб насущный» для матери и ребенка
Крестьянские женщины считали, что молозиво чрезвычайно вредно для ребенка, и в первые дни не прикладывали к груди, а молозиво сцеживали на землю. Когда новорожденный кричал, ему давали соску. Соска в крестьянском быту – это мягкая тряпочка, в которую завертывался жеваный крендель с сахаром (в богатых домах) или просто сладкая кашка или ржаной хлеб (в бедных домах). Эту тряпочку давали сосать только что родившемуся младенцу. Естественно, что в европейской культурной традиции, которая поддерживалась официальной медициной, шла непримиримая борьба с соской.
«Соска очень вредна для ребенка, – писал автор одного из популярных пособий. – От нее бывает молочница, срыгивание, колики, понос, не крепкий сон и худоба. Если уж мать не может обойтись без соски, пусть дает ребенку резиновый сосок от рожка».
Борьбу с соской продолжали и советские врачи. Если в конце XIX века отказ от соски аргументируется тем, что это вредная привычка и что в соске находится пища, которую новорожденный не может усвоить, то в начале XX века к этому набору аргументов против соски добавляется еще один: соска – переносчик микробов, которые убивают всё живое.
В 20-е годы появились специальные издания, адресованные сельским активистам, которые должны были учить матерей и их помощниц, девочек-подростков. Эти пособия содержали медицинские рекомендации, сформулированные простым, доступным крестьянам языком. Они, как катехизис, составлены в вопросно-ответной форме. Вот как в таком пособии объясняется вред соски с жеваным хлебом:
«Вопрос: Можно ли давать грудному ребенку жеваную соску с хлебом?
Ответ: Нельзя.
Вопрос: Почему?
Ответ: Потому что желудок ребенка не может еще переварить хлеба и ребенок от жеваной соски только болеть будет; кроме того, благодаря соске ребенок часто заражается разными болезнями.
Вопрос: Откуда зараза попадает в соску?
Ответ: Зараза – это маленькие живые существа, которые называются микробами. Микробы очень маленькие, до того маленькие, что даже глазом не увидишь, а только с помощью увеличительных стекол. Микробы находятся повсюду на полу и в воздухе, и на руках, особенно их много там, где грязно. Когда соска падает на пол и ее берут немытыми руками, к ней пристают микробы. Эту соску вместе с микробами суют в рот ребенка, а потом у него из-за этого ротик цветет или животик болит, или чем-нибудь заболеет».
Если крестьянская женщина после родов начинала работать на третий день, то состоятельной женщине предписывалось несколько дней находиться в покое. Вот как примерно должен был выглядеть распорядок жизни такой женщины с точки зрения медицинских брошюр. Она должна была в течение девяти дней оставаться в постели. При этом первые два дня рекомендовалось лежать только на спине и ни в коем случае не сидеть. Надо было следить за чистотой постельного белья. Грязные пеленки предписывалось удалять из комнаты, где лежит роженица, потому что они портят воздух. Вообще говоря, наблюдение за чистотой воздуха, с точки зрения медицинских пособий, основное дело человека, занимающегося своим здоровьем.
Родившей женщине предписывался полный покой, физический и душевный. Никого, кроме самых близких, пускать к ней было нельзя, и ей категорически запрещалось заниматься хозяйством или умственной работой. Выйти из дома родившая женщина могла только через месяц. Во всяком случае, так ей рекомендовали врачи. Вы видите, какая разница между тем, что могла делать и делала крестьянская женщина после родов, и какой порядок предписывался женщине, принадлежащей к иным слоям общества.
Кроме режима покоя родившей женщине предписывалась диета: молоко, мясной бульон – желательно с яичным желтком, чай или кофе с молоком. Кофе, вообще-то, очень распространенный напиток, никаких ограничений на него не было ни для кормящих женщин, ни для детей. Кроме белковой пищи только что родившей женщине рекомендовали есть белый хлеб, а остальную пищу вводить постепенно. Это совсем не похоже на то, что едят сегодня женщины после родов, именно эти продукты они стараются исключить из своего рациона.
Вопрос о том, придерживалась ли крестьянская женщина какой-либо диеты после родов, вообще не ставится. Во всяком случае, те этнографические материалы, которые посвящены этой теме, не содержат никакой информации о том, что она должна питаться по-другому. Известно лишь, что после родов женщине давали квас с толокном или овсом, такая практика была повсеместной. Соседки приносили родившей женщине пироги, и что совсем удивительно, после родов ей давали выпить водки. Судя по всему, это была обычная практика.
Крестьянская женщина кормила ребенка грудью до полутора-двух лет. Обычно считали, что кормить надо по крайней мере три поста. Причем под постами подразумевали только Рождественский и Великий пост. Таким образом и получалось у кого полтора года, а у кого почти два.
Возраст, когда крестьянского младенца начинали прикармливать, в разных местах Российской империи был разный. Когда мы читаем, что мать кормит грудью ребенка до полутора-двух лет, то нам кажется, что крестьянский младенец до двух лет питался исключительно материнским молоком. На самом деле ничего подобного. В некоторых губерниях начинали прикармливать ребенка в две-три недели, в других – в пять-шесть недель, в третьих – в два месяца. В любом случае прикармливать начинали очень рано. В качестве прикорма давали коровье молоко или жидкую кашку, сваренную на молоке. Кашку варили или из пшеничной муки, или из молотого пшена. И эта молочная кашка была основным питанием ребенка до двух лет. Он ел кашку, молоко и хлеб, и это практически всё, что он ел.
Надо сказать, что ранний прикорм объясняется не идеологией, а исключительно практическими соображениями. Мать должна была работать. Женские руки были необходимы в хозяйстве, потому что уход за скотом, готовка, выпечка хлеба – это женские обязанности, мужчина этого не делал. Не говоря уж о том, что если ребенок родился летом, то его перспективы на исключительно грудное вскармливание были весьма туманными. Даже скажем прямо – не было у него никаких перспектив на то, что мать будет долго его кормить.
Женщина отправлялась на уборку урожая и оставляла ребенка с няней, которая кормила его, как искусственника, коровьим молоком и кашкой. Няней при младенце была или старая бабушка, или девочка-подросток, или даже мальчик-подросток. То есть тот, кто не участвовал в общесемейных работах, и именно этот человек в отсутствие матери кормил ребенка. Если в семье была вторая женщина с младенцем, то она могла кормить двоих, если матери в нужный момент не было дома. Мы видим, что младенец не был так сильно привязан к своей матери, как это происходит сейчас.
Ребенок переходил на взрослую пищу в тот момент, когда он мог есть сам, никто его не кормил с ложки. Надо сказать еще о том, что представляла собой бутылочка для молока. Младенца кормили молоком и жидкой кашей из коровьего рога (поэтому и бутылку с соской до сих пор могут называть «рожком»), в его конце делалось отверстие, на которое надевали сосок коровы. Как вы понимаете, ни о каких санитарных нормах речи не было. Стеклянные бутылки в городах появились только на рубеже XIX-XX веков, а у крестьян еще позже.
Зачем нанимали икак «перевоспитывали» кормилиц
У европеизированной части населения – дворян и обеспеченных горожан – вопрос о грудном вскармливании решался совсем по-другому. Женщины редко самостоятельно кормили ребенка. Обычно они прибегали к услугам кормилицы. Причем практика здесь идет вразрез с декларациями в популярных медицинских брошюрах.
Все брошюры, посвященные вопросу ухода за младенцем, в один голос утверждают, что лучшее, что мать может сделать для своего ребенка – это кормить его грудью. И этой теме посвящены многие страницы популярной медицинской литературы. Авторы апеллируют к идее естественности, к идее физического единства матери и ребенка. Они пишут, что кормить может быть трудно и тяжело, но это согласуется с законами природы. При этом буквально через несколько страниц те же авторы дают рекомендации по выбору кормилицы. Такой переход от одного к другому не является чем-то необычным. Поскольку практика брать в дом кормилицу была повсеместной и общераспространенной, нужно было объяснить, как ее правильно выбрать.
Почему же женщина, зная о пользе материнского молока, почти всегда предпочитала нанять кормилицу? Потому что она ощущала себя слабой и измученной беременностью и родами. Идея, что женщина слабая и не приспособленная к жизни, именно как идея, была достаточно распространенной в обществе. Многие образованные и обеспеченные женщины, кроме только самых героических, ощущали себя слабыми, беспомощными и не имеющими возможности самостоятельно кормить своего ребенка. И это не связано с желанием сохранить хорошую фигуру или ездить с мужем в гости, нет – это именно идея физической беспомощности. Не беспомощность, а именно идея беспомощности. Трудно предположить, что большинство женщин дворянского сословия были физически не развиты и не могли кормить своего ребенка.
При таком рассмотрении вопроса кормилица признавалась единственно возможным выходом из сложившейся ситуации. При этом авторы популярных медицинских брошюр размышляют о природе института кормилиц и, естественно, отзываются об этом институте нелестно, ведь женщина, нанимаясь в кормилицы, практически торгует своим телом.
Алексей Венецианов, “Кормилица с ребенком”, 1830-е
Надо сказать, что многие брошюры были переведены с европейских языков, то есть отражали именно европейскую практику и европейский взгляд на вещи. Вот размышление одного из немецких авторов:
«Самый институт кормилиц – недостойный торг людьми, ограбление бедного ребенка богатым, который, так сказать, из уст бедного младенца выдергивает пищу, предназначенную ему самим Богом. Известно, что у нас в Германии кормилицы большей частью принадлежат к сословию служанок, притом незамужних. Известно также, что забота о насущном хлебе вынуждает этих матерей как можно скорее после разрешения от бремени искать приюта и заработка в чужих людях. Если такая женщина поступит в дом кормилицей, то будет выигрыш хоть для чужого младенца, выигрыш, которого, во всяком случае, собственный ребенок ее лишен навсегда».
В России так же, как в Германии, в дом брали женщину без ребенка. Если речь идет о столицах – Москве и Петербурге – то, как правило, женщина оставляла своего младенца в воспитательном доме или отправляла родственникам в деревню и поступала на работу в богатый дом, где она предлагала себя в качестве кормилицы.
Надо сказать, что в воспитательных домах смертность была чудовищная. Дети умирали прежде всего потому, что их не кормили грудным молоком, ведь в воспитательном доме не было кормилиц. Вернее, они были, но на порядок меньше, чем требовалось. Женщина сдавала своего ребенка и шла работать кормилицей. И это было повсеместной практикой.
К XX веку отношение к институту кормилиц становится еще более резким. Приведу цитату из книги немецкого профессора, написанной в начале XX века, переведенной и опубликованной в 20-е годы в СССР.
«Если врач находит, что мать не в состоянии кормить грудью своего ребенка, то появляется вопрос: не следует ли взять кормилицу? Это опять-таки должен решать врач. Но мать должна помнить, что она берет на себя тяжелую ответственность, если возьмет кормилицу, в то время когда сама в состоянии кормить грудью своего ребенка. Ведь таким образом нуждающаяся женщина-кормилица лишает своего ребенка из-за денег материнской груди, на которую он имеет законное право. Таким образом, благополучие богатого паразита часто стоит жизни другому ребенку. Только врач может решить, нужна ли кормилица, и он примет меры, чтобы по возможности лучше охранить интересы ребенка кормилицы. Эта охрана лучше всего выражается в том, что мать принимает кормилицу вместе с ее ребенком, и та, таким образом, кормит обоих детей сразу».
В переводе к этому абзацу добавлено любопытное примечание:
«В СССР труд кормилицы, как труд всякого трудящегося, находится под охраной закона. Кормилица заключает с работодателем точный договор, регулирующий их взаимоотношения».
Мы видим, что в 20-е годы еще практиковалось приглашение к ребенку кормилицы, и это было отражено в юридических документах. Но всё-таки можно говорить, что к началу XX века институт кормилиц уже умирает. Идея, что женщина сама кормит ребенка, становится практикой.
А вот во второй половине XIX века кормилица – повсеместное явление в доме состоятельных людей. Любопытно, что жены священнослужителей в основном сами кормят своих детей, но если семья состоятельна, богатый приход, то тоже нанимают кормилицу. Кормилица – это признак определенного имущественного положения, как сегодня – хорошая машина.
Пособия по уходу за младенцем много страниц посвящают вопросу выбора кормилицы, потому что это очень важный вопрос, ведь хозяину и хозяйке надо было быть уверенными в том, что их ребенка выкормят и не нанесут ему никакого вреда. В пособиях, адресованных молодым матерям, которые были переведены с европейских языков, декларируется связь цвета волос с качеством молока. Существовало мнение, что брюнетки как кормилицы лучше блондинок, а хуже всех женщины с рыжими волосами, которых ни в коем случае не следует брать в дом.
Вообще в то время врачам казалось, что внешность женщины связана с количеством и качеством молока. В одной из популярных книжек читаем:
«Женщина худощавая, высокого роста, грудь которой недостаточно развита, которая имеет чрезвычайно белую кожу и темные волосы, у которой широкие челюсти, не годится в кормилицы».
Подобного рода соображения кочуют из книжки в книжку. Некоторые авторы спорят с этим и пишут, что так считали их предшественники, а они теперь думают, что внешность не определяет количество молока, а цвет волос и телосложение не так уж влияют на его качество. Но во всех этих книжках приводится один совет по выбору кормилицы, который нас сегодня неприятно поражает: кормилицу предлагается выбирать по зубам, как лошадь, потому что зубы говорят о здоровье женщины и качестве молока.
Вместе с кормилицей в дом дворянки или состоятельной горожанки проникали черты народного уклада и народного взгляда на то, как следует ухаживать за младенцем. И это пугало врачей и матерей. В медицинских пособиях содержится специальный раздел про то, как нейтрализовать кормилицу, как объяснить ей, что она поступает неправильно. Прочитаю два примера, демонстрирующие то, как ситуацию видит врач.
«Нигде, быть может, нет такой массы нелепых неверных предрассудков, как в детской. Кормилица имеет полную возможность приведения их в жизнь, если за ней буквально день и ночь не следит подозрительное око матери. Дело не в соске. Сование груди ребенку при малейшем крике, закачивание, укладывание с собой в постель, употребление разных секретных успокоительных порошков, настоек, мака и прочее – всё это ежедневно встречает мать и употребляет всё свое старание на отучение кормилицы от подобных приемов. Но это отучение нелегко дается, так как кормилица смотрит на эти запрещения как на прихоть родителей, вредящую ребенку, и при удобном случае пустит все свои приемы в ход».
И вот второе подобное соображение:
«Попробуйте, например, внушить кормилице, что ребенка здоровее кормить правильно через известные промежутки времени. Его вредно класть с собой на одну кровать. Скрепя сердце, она будет слушать вас, но как только вы отвернетесь, она сунет ребенку грудь при первом писке. Если она знает, что вы не входите ночью в детскую, она приучит ребенка спать с собой. И это не от нравственной испорченности, как думают матери, а от того, что кормилица глубоко убеждена, что всё, что от нее требуют, не что иное, как барские выдумки, вредящие процветанию ребенка. В самом деле, ни она, ни ее близкие никогда ничего подобного со своими детьми не проделывали, и дети, несмотря на то, были живы и здоровы. И потому понятно, что большинство кормилиц при первой возможности будет поступать согласно своему убеждению».
Эти приведенные фрагменты из популярных брошюр показывают, что медицина второй половины XIX века считала прогрессивной идею кормления ребенка через определенные промежутки времени, а не по требованию. Категорически отрицались соска, укачивание, совместный сон, всё это рассматривалось как явления крайне нежелательные. И наоборот, мы видим, что в народной, крестьянской традиции бытовало кормление по требованию, соска, укачивание и совместный сон.
Любопытно, что приведенные фрагменты содержатся в книжках, которые были составлены врачами, имеющими практику в России. Это не переводные медицинские сочинения, они написаны русскими врачами и отражают именно русскую практику. А в книжках, которые были переведены с европейских языков, вопрос о том, что кормилица поступает неправильно и делает всё по-своему, просто не ставится. Очевидно, что в европейской традиции этой разницы между представлениями матери и кормилицы по уходу за младенцем просто не было.
Как философы боролись с пеленанием
Еще одной темой, которая разделяет две России, традиционную и европейскую, является вопрос о пеленании. В крестьянском быту принято было туго пеленать младенца где-то до полугода. Ребенка заворачивали в пеленки и сверху туго перетягивали поясом, который назывался «свивальник». Ребенок оказывался в тугом коконе, открыто было у него только лицо. Такое пеленание, по мнению женщин, его практикующих, должно было обеспечить ребенку ровные, не кривые ручки и ножки. Они считали также, что спеленутый младенец должен крепко спать, потому что он себе не мешает ни руками, ни ногами. Медицина того времени категорически отрицала тугое пеленание. Прежде, чем я скажу о том, что было альтернативой тугому пеленанию, необходимо небольшое отступление.
Рекомендации по уходу за младенцами общество воспринимает как некую рациональную стратегию. Мамы всегда верят, что они поступают таким образом, чтобы было лучше младенцу. И пеленая ребенка, и отказываясь от пеленания, мамы уверены, что их стратегия является оптимальной для того, чтобы ребенок рос здоровым. На самом деле позитивистская рациональность рекомендаций и рецептов является весьма сомнительной в любом случае. Характерно, что в Новое время основоположниками европейской традиции по уходу за младенцами являются не медики, а философы: Руссо и Локк. Их чисто умозрительные построения с течением времени превратились в медицинские предписания, истоки которых давно забыты.
Приведу пример из Руссо, который был противником тугого пеленания и объяснял свою позицию необходимостью воспитания свободного человека. Руссо не говорил о том, что ребенок должен двигаться, чтобы развиваться, он говорил о том, что человек должен быть свободным.
«Человек-гражданин, – писал Руссо, – родится, живет и умирает в рабстве: при рождении его затягивают в свивальник, по смерти заколачивают в гроб; а пока он сохраняет человеческий образ, он скован нашими учреждениями».
Эту мысль Руссо пособия для матерей повторяли в течение двухсот пятидесяти лет. Однако понятия «свобода» и «рабство» заменялись на практическое и понятное указание на то, что для лучшего физического развития ребенку необходимо свободно двигаться. А ведь в пеленках и свивальнике выросло не одно поколение людей, и доказать, что эти люди были физически неразвиты, невозможно.
Интересно, что многие медицинские пособия выстраивают свою аргументацию, опираясь на цитаты из Руссо и не только из Руссо. Прежде чем объяснять мамам, как они должны кормить и пеленать своих детей, медики могут цитировать Платона и Аристотеля, то есть медицина, безусловно, осознает себя преемницей философии. Вот какую цитату из Руссо приводит автор популярной в России книги о воспитании детей, которая выдержала много изданий:
«Новорожденным детям необходимо расширение движения членов для освобождения их от той оцепенелости, в которой были они столь долгое время во чреве матери, сомкнутые в клубок. Их вытягивают, это правда, зато их лишают возможности движения. Кажется, их боятся видеть в образе живых существ.
Сдавливание внешних частей тела служит непреодолимым препятствием движения младенца, необходимого при стремлении его к росту. Тщетны старания его выйти из этого невольнического состояния. Они только истощают его силы и замедляют его развитие. Ему было бы более простора и свободы во чреве матери, нежели в этих тесных пеленках. Какая же польза ему в том, что он родился».
И дальше автор развивает эту мысль и говорит о двух направлениях вреда, который приносит тугое пеленание. С одной стороны – это страдания ребенка, которые, в конечном счете, влияют на его характер, с другой – это вред, причиняемый внутренним органам, которые будут неправильно развиваться.
Приведу еще одну цитату из этого сочинения:
«Подобные условия ухода за новорожденными не могут ли также впоследствии иметь влияние на нрав и темперамент детей? Без сомнения. Их первые чувства, в них пробуждаемые, есть чувства боли и угнетения. Они ежеминутно встречают одни только препятствия своему движению, весьма для них необходимому. Скованные крепче преступников, заключенных в тяжелые цепи, они делают тщетные усилия к освобождению. Они мучаются, раздражаются, кричат. Вы говорите: это так, ничего, одни слезы. Да, конечно, это слезы, но какие слезы? С первых минут их рождения вы делаете им всё напротив. Первые дары ваши для них – тревоги и беспокойство. Что остается им делать в беззащитном положении? Они кричат, потому что только таким образом могут выразить свою жалобу. Они кричат, потому что вы их мучаете. Может быть, вы сильнее бы еще закричали, если бы вас стали так мучать».
Вы видите, что медицинское сочинение приводит такую эмоционально-экспрессивную аргументацию, которая сегодня явно неуместна в научно-популярных книгах. Хочется напомнить, что это писалось в то время, когда никакой психологии – ни как науки, ни как практики – еще не было. И далее автор указывает, к каким проблемам со здоровьем может привести тугое пеленание.
«Тугое пеленание затрудняет кровообращение. Отсюда возможны конвульсии, мозговые легочные удары, нередко и сама смерть. Тугое пеленание препятствует развитию легких. Влияет на кроветворение и на все отправления организма. Равным образом нарушение кровообращения ведет к тому, что кровь излишне приливает к мозгу, что влияет в конечном счете на умственные способности».
То есть причина всех бед и болезней – тугое пеленание.
И в заключение, чтобы окончательно убедить своих читателей, что нельзя туго пеленать детей, автор пишет:
«Самых красивых и правильных форм мужчин и женщин встречаем мы там, где пеленание и корсеты никогда не были в употреблении».
А дальше автор признается в своей любви к Англии:
«В Англии, где воспитание детей составляет предмет особой заботливости, где матери сами кормят своих детей и с особым усердием ухаживают за ними, пеленание младенца совершенно изгнано».
Неважно, изгнано было в тот момент пеленание в Англии или нет, но теплые чувства автора к Англии, безусловно, наличествуют.
Многие сотни страниц медицинских рекомендаций, которые адресовались образованному слою общества, были посвящены борьбе с пеленанием. Судя по тому, что в русской традиции эти рекомендации дожили до 30-х годов XX века, крестьяне и кормилицы, которые происходили из крестьян, не отказывались от тугого пеленания, несмотря на все рекомендации.
Что же предлагали авторы медицинских пособий матерям, которые не хотели пеленать своих детей? На рубеже XIX-XX веков им предлагали тюфячки. Считалось, что тугое пеленание вредно, но находиться ребенку на руках тоже вредно и даже опасно. Следовало поступать так: младенца нужно было одеть в несколько распашонок, ножки его завернуть в несколько пеленок и положить на тюфячок.
Еще нужно сказать, что в это время было принято перебинтовывать специально сшитым бинтом пупочную ранку. Рекомендовалось к родам заготовить 12 штук таких бинтов. Даже после того, как пупок заживал, всё равно продолжали бинтовать живот, потому что это считалось профилактикой пупочной грыжи. На младенца в бинтах, в распашонках и в пеленках надевали косыночку и укладывали его на специально сшитый тюфячок, который состоял из матрасика и чехла. В чехол вкладывалась маленькая подушка. Тюфячок должен был защищать ребенка от холода и давать опору спине и голове в тот момент, когда его берут на руки. По бокам у тюфячка были прикреплены тесемки, с помощью которых надо было зафиксировать положение ребенка. Привязанного ребенка можно было спокойно, ничего не опасаясь, переносить с места на место. Выкройки тюфячков помещались в модных журналах.
Надо сказать, что няньки и кормилицы боролись с нововведениями, как могли. Авторы пособий, которые я вам цитирую, постоянно указывают на эту проблему.
«Мы видим на практике, что няньки ухитряются завязать детей в тюфячок так, что они испытывают все неудобства и весь вред пеленания. Детей завертывают в две пеленки с вытянутыми ножками и ручками и завязывают в тюфячок так туго, что они не могут шевельнуться, как в свивальнике».
Разница во взглядах на купание
Еще одна тема, которая разводит европейскую и традиционную практику, – это купание младенца. В традиционной крестьянской среде ребенка после родов обмывали, парили в бане или в печи. Потом его крестили, а дальше его соприкосновение с водой носило весьма эпизодический характер. В ряде местностей ребенка после крещения не мыли 6 недель. Считалось, что младенец «цветет» в это время, то есть у него на теле появляется мелкая красная сыпь, и мыть его при этом нельзя.
Вообще младенца мыли тогда же, когда мылись и остальные члены семьи, – один раз в неделю в бане. Никаких специальных емкостей для купания не было. Конечно, его по мере необходимости ополаскивали водой, но, судя по возмущенным записям этнографов, далеко не всегда. Младенца могли просто обтереть сеном или тряпочкой, попавшейся под руку. Вы понимаете, что ни влажных салфеток, ни ваты тогда не было.
Этнографы пишут, что когда ребенок начинал ходить, то, передвигаясь по избе, он умудрялся так перепачкаться, что к субботнему мытью на лице у него образовывалась корка от грязи. Конечно, неудивительно, что в книгах и в пособиях по воспитанию детей вопрос мытья и купания занимает значительное место. Европейская традиция не знала бани, и мытье в воде представляется нормой в европейской практике. Пособия советуют каждый день мыть ребенка в корыте. Про баню такие пособия молчат, но альтернативу бани – печь – очень осуждают. Пишут, что нельзя втаскивать маленького ребенка в горячую печь ни в коем случае. А печь, напомню, была полноценной альтернативой бани, особой разницы не было, просто пространство для мытья меньше.
Любопытно, что в традиционной русской культуре существует представление, будто купание ведет к простуде. Вот что пишет автор одного из пособий для матерей:
«Чаще всего встречаешься с ложным, но очень упорным мнением, что – первое: купать можно только совершенно здоровых детей и то только в хорошую погоду. Второе: есть дети, которые купание не переносят и захварывают всякий раз, когда их выкупают».
Некоторые отголоски этих взглядов дошли и до наших дней, у нас тоже с насморком детей не купают, считают, что они могут серьезно разболеться. С точки зрения медицины второй половины XIX века это ложное представление, детей можно и нужно купать, даже не совсем здоровых. Пособия для матерей борются с этим представлением так же, как они борются со всем традиционным укладом. Врачи разъясняют своим читателям, что купание никак не может повредить ребенку. Некоторые авторы считают, что купаться младенцу надо два раза в день, другие – что один раз в день, самые умеренные не настаивают на каждодневном купании, но объясняют, что вреда от этого всё-таки не будет.
Врачи советуют перед купанием ребенка не кормить, не бояться купать больного ребенка, слабого младенца купать в сенной трухе, заваренной кипятком. Считалось, что детям с золотухой и сыпью на теле водные процедуры также не противопоказаны. Таких детей, по мнению врачей, хорошо купать в заваренных отрубях.
Мы видим, что тема купания занимает важное место в медицинских пособиях. Очевидно, что купание детей с точки зрения европейской медицины (а российская медицина копирует европейский опыт) представляется крайне полезным и нужным мероприятием.
Кустодиев Б.М. “Утро”
Как изменилась практика крещения
Всё, что я говорила, касается физической составляющей жизни младенца. Но имеется и другое измерение. Я скажу несколько слов о практике крещения. Сегодня мы привыкли, что младенца, если он здоров, крестят на 40-й день или после 40-го дня, когда мама может уже посещать Церковь и присутствовать на крещении малыша. Если состояние новорожденного вызывает тревогу, его могут покрестить и раньше.
Поскольку всё, что происходит в церковной жизни, мы склонны рассматривать как традицию, уходящую корнями в седую древность, кажется, что такой порядок вещей был всегда. Но это не так. В деревне малыша крестили на второй-третий день после рождения, а иногда и в первый день. Как правило, крещение происходило дома. Считалось, что бедные несут младенца в церковь, а те, у кого есть хоть немного денег, приглашают священника домой. Ведь после крещения, если оно было дома, предполагалось некое празднество и, соответственно, некоторые затраты, по крайней мере, тех, кто присутствовал, надо было накормить и напоить. А после крещения в церкви накрывать на стол было не нужно.
Собственно, обязанности повитухи как сиделки с младенцем, когда мать после родов приходила в себя, заканчивались в тот момент, когда младенца крестили. До крещения именно повитуха следила за младенцем, и считалось, что она оберегает его от злых духов. Когда младенца крестили, с повитухой расплачивались, и она уходила домой.
В крестные звали, как правило, родственников, предпочитали молодых и холостых. Во многих губерниях фиксируется практика, что у ребенка не два, а один крестный, у мальчика – крестный отец, у девочки – крестная мать. Подарков никаких крестные ребенку не дарили. Но, впрочем, в разных местах бывало по-разному. Иногда крестные оплачивали крестик и ситец на крестильную рубашку. В некоторых случаях крестные давали небольшие деньги.
С выбором крестных были связаны разные народные поверья. Я приведу два примера. Беременная женщина никогда не соглашалась быть крестной, потому что считала, что ее младенец после этого долго не проживет. Второй пример. Когда в семье умирали дети, считалось, что для того, чтобы выжить, новорожденному нужен второй крестный. Через некоторое время после крещения с ребенком подходили к окну и окликали первого встречного, который шел по улице. Он подходил к окошку, и ему через окно передавали ребенка со словами: «На тебе крестника». Прохожий должен был перекреститься и сказать: «Господи, благослови взять моего крестника». И с этого момента он становился, с точки зрения родителей, таким же полноправным крестным, как и тот, который был у купели.
Перед крещением ребенку давали имя. Обычно это делал священник. Имя выбиралось по святцам на день рождения или день крещения. Если имя очень не нравилось родителям, они просили его заменить. Этнографы фиксируют случаи, когда священник брал дополнительные деньги за благозвучное имя. Хотя говорить, что всегда выбор имени зависел от священника, неправильно. В домах зажиточных крестьян или состоятельных горожан родители сами решали, как назвать новорожденного. Обычно выбиралось имя умершего или живого родственника. И ориентировались при этом на такого родственника, который был наиболее удачливым и богатым. Иногда бывало так, что полсела называло девочек, например, Галинами, потому что некая Галина неожиданно разбогатела, удачно выйдя замуж.
Любопытно, что с развитием грамотности к началу XX века фиксируется большое количество ранее не употребляемых имен: Валерьян, Леонид, Евгений, Римма, Фаина, Валентина. Вообще говоря, в простонародной среде редкое имя было знаком избранности человека. Этнографы фиксируют истории, когда люди считают, что имя влияет на жизнь. Вот, например, такая история. У одной женщины умирали дети. И очередного она родила на тропе в лесу. Чтобы он остался в живых, она назвала его «Тропим», соотнеся имя «Трофим» с тропой, где был рожден ребенок, хотя в деревне Трофимов не было. Все были убеждены, что именно редкое имя дало ему возможность выжить.
Разговор с народом: до революции и после
Последнее, что я хочу сегодня рассказать, касается стратегии разговора медиков с народом. То, что образованные люди будут следовать медицинским предписаниям, сомнений не вызывало. Но как объяснить крестьянину, что баня для младенца – плохо, а корыто – хорошо? Борьба с крестьянской практикой, а шире – с крестьянским бытом осознавалась как актуальная просветительская задача. При этом приводимые аргументы должны были быть понятны.
До революции, обращаясь к крестьянским матерям, пишут очень деликатно, стараясь не разрушать основы крестьянского мировоззрения. Вот, например, как выглядит полемика с позицией крестьян по поводу детской смертности.
«Многие говорят, что жизнь и смерть в руках Божьих, что если Богу угодно, дети будут живы и здоровы и без нашего мудрствования. Если детям суждено Богом заболеть или умереть, то никакие хитрости не помогут. В таких словах правда смешана с неправдой. Спора нет, на всё воля Бога, но надо понимать ее хорошенько, а не думать о ней зря. На то Бог и разум нам дал. Если Бог повелел нам кормиться трудами рук своих от земли, то ведь никто не станет думать, что без нашего труда и земля вспашется, и зерно посеется, и сожнется, и смолется, и хлебы спекутся, а мы только глотать их будем».
При такой аргументации крестьянский мир не разрушается, а лишь корректируется соображениями, которые должны были быть понятны простому человеку.
Если до революции в конфронтацию с традиционной крестьянской культурой представители образованной России не вступали, то после революции ситуация меняется. После революции, когда задачей новой культурной политики было создание единого общества, лишенного сословных стереотипов, меняется риторическая стратегия обращения к народу. Теперь это не дружеский совет, а инструкция, обязательная к выполнению. Вот, например, как заканчивается одна из книжек по грудному вскармливанию, которая издана в 1925 году и адресована крестьянкам:
«Если матери будут исполнять в точности всё, что указано в этой книжке, то они вырастят здоровых и крепких детей, которые в будущем будут помогать им в их трудовой крестьянской жизни».
Любопытно, что, исходя из марксистского учения о классах, аргументация обращения, с одной стороны, к крестьянкам, а с другой – к работницам фабрик была разная. Если для крестьянки особенности ухода за младенцем объяснялись примерами из жизни поросят и телят, то совсем по-другому строится текст, обращенный к работницам фабрик. Марксистское учение предполагает, что пролетариат сознательнее, чем крестьяне. Внедрение новых правил в быт должно было проходить легче.
Вот как медики обращаются к труженицам заводов и фабрик:
«Известно, что всякая машина требует за собой ухода для того, чтобы она не портилась, для того, чтобы она исправно работала. Всякий станок на заводе нуждается в хорошем присмотре, в смазке его частей и требует исправного состояния всего механизма. Если вовремя не почистишь и не смажешь швейную машину, она также не сможет исправно работать, правильно шить. Человек тоже механизм, но механизм живой. Поэтому по отношению к нему тем более требуется выполнение различных правил, от которых зависит исправное состояние человеческого тела. Эти правила необходимо выполнять по отношению ко всем частям человеческого тела, или, как говорят, ко всем его органам. Такие правила и даются наукой, которая называется гигиена человека».
Или еще:
«Ребенок – такой же сложный механизм, как и взрослый. Его тело представляет собой как бы маленькую модель тела взрослого человека. Поэтому по отношению к ребенку тем более важно исполнять правила ухода за ним, для того чтобы сохранить маленького человечка в здоровье и вырастить из него полезного гражданина».
Сравнение человека с механизмом – характерный прием книг, которые адресованы работницам фабрик. Приведу цитату, в которой объясняется процесс выработки грудного молока.
«Как видите, грудь представляет собой вполне налаженную фабрику, в которой производительность труда растет с каждым днем. Речь идет о том, что у женщины после родов каждый день становится молока всё больше и больше.
Познакомимся вкратце с устройством этой фабрики. Грудь женщины, так же, как и вымя коровы, представляет собой железу, которая вырабатывает молоко. Внутреннее устройство груди сложное. Во всех ее частях вырабатывается молоко, которое стекается в малые ручейки-протоки. Эти – в большие ручьи. Большие ручьи стекаются в один большой проток, который имеет выход к соску. Ребенок сосет сосок и работает своими губами как насосом. От этого со всех ручейков насасывается молоко, которое и стекает через общий проток струйками прямо в рот ребенку».
Перед нами картина, на которой изображена совершенная фабрика.
Я говорила, что начало моих занятий было связано с личными наблюдениями за изменчивостью практик ухода за младенцем. Но при работе с источниками выяснилось, что уход за младенцами – это интереснейшая историко-культурная проблема. Эволюцию повседневной практики можно рассматривать под углом зрения социальной истории, где отражается то, как социальные верхи пытаются перевоспитать низы и привить им свои стереотипы. Это перевоспитание было осуществлено в результате большевистской культурной революции, и возникшее общество – советский народ, действительно стало новой социально-этнографической реальностью. Дистанция, которая до революции наблюдалась в практиках разных социальных групп, исчезла.
Этот материал заставляет задуматься о том, что любая новая модная идея, связанная с уходом за младенцем, кроме медицинского аспекта имеет и гуманитарную составляющую. И здесь для того, чтобы отделить медицинские идеи от общегуманитарной моды, специальное медицинское образование не нужно. Нужно лишь не терять здравый смысл.
В завершение мне хотелось бы привести высказывание князя Тенишева, одного из корреспондентов Этнографического бюро, которое собирало данные о жизни крестьян по всей России. Вот как он описывает положение младенцев в семье:
«Понятно, что громадное большинство детей бывает неспокойно. То есть ревут день и ночь, много выходит золотушных, с предрасположением к разным болезням, нередки и физические уродства. Благодаря подобному первоначальному воспитанию поистине нужно удивляться, что при таких условиях начальной жизни большинство остающихся в живых бывают здоровые, сильные и крепкие».
Авдотья Смирнова – кинорежиссер и сценарист, а кроме того, долгие годы она вместе с Татьяной Толстой вела телепередачу «Школа злословия». В 2012 году Авдотья создала благотворительный фонд «Выход», который занимается содействием решению проблем аутизма. Задача фонда – вместе с обществом инициировать государственные изменения в системе помощи людям с аутизмом, чтобы положить конец их социальной изоляции. Как любит говорить Смирнова, «я не выбирала благотворительность – благотворительность выбрала меня». Я знаю Авдотью с детства – мы вместе росли и крепко дружили. Потом она переехала из Москвы в Питер, и жизнь вроде бы развела нас, но, как выяснилось, только для того, чтобы спустя годы свести заново. Сегодня мы вместе работаем в фонде «Выход».
– Я всегда думала, что в благотворительности царят взаимопомощь и самопожертвование. Но, попав в эту среду, я поняла, что она очень конфликтная и конкурентная. Если это так, то почему?
– Наверное, это в значительной степени так. А почему – готового прямого ответа нету. С одной стороны, в системной благотворительности работают едва ли не самые интересные люди в стране. Нюта Федермессер, Чулпан Хаматова, Катя Чистякова, Юля Чечет, Люба Аркус, Гор Нахапетян, Дима Ямпольский, Ян Яновский, Оля Журавская, Ася Залогина, Инна Монова, Таня Лазарева, Лена Смирнова и многие другие. Это яркие, сильные, талантливые, а значит, авторитарные личности. Поэтому в благотворительности концентрация людей авторитарных, на мой взгляд, выше, чем во всех других областях.
Второе – это то, что, как правило, эти люди приходят в системную благотворительность, не имея соответствующего образования в фандрайзинге, медицине и так далее. В каких-то других профессиях они полностью состоялись, а здесь приходится смириться с тем, что мы ничего не знаем. Невозможно же параллельно с благотворительностью получать второе образование.
Так что ты вечный дилетант на этой поляне, но волевые решения принимать приходится именно тебе. Например, когда определяешь пул экспертов, на мнение которых ты будешь опираться. И если тебе кто-то из другого фонда говорит: «А наш-то специалист Иван Петрович Сидоров считает совершенно по-другому», – ты начинаешь биться головой о стену и думать: «А вдруг он прав?»
Наконец, исходя из своего предшествующего опыта, ты просто начинаешь действовать в логике здравого смысла. Тебе кажется, что уж он-то работает везде одинаково. А оказывается, что нет. Это тоже очень раздражает.
– Как здравый смысл может не работать?
– Я прошла это на собственной шкуре. Все люди, знакомые с медиа, знают, что эффективнее всего простые конструкции. И мне, и моим товарищам казалось, что в просветительской части нашей работы нужно действовать так же, как мы действовали бы на медийных площадках. Начни излагать простые, четкие, понятные тезисы обаутизме – и дело сдвинется с мертвой точки, повысится толерантность в обществе.
Не тут-то было! Как только ты начинаешь говорить просто, ты подкрепляешь стереотипные представления из серии «все аутисты – гении», что не помогает, а очень мешает принятию людей с РАС. Упрощение ведет к огрублению, поощрению заблуждений, неверным рекомендациям и завышенным ожиданиям.
–И всё же главный источник невроза в благотворительности – это, наверное, конкуренция за деньги.
– Главная проблема – это то, что все наши системные благотворители так или иначе занимаются тем, что замещают государство, бодаются с государством, ищут компромиссы с государством и так далее. При этом государство огромное, а благотворительные фонды маленькие.
Вот вас тридцать человек – это я беру большой фонд – и вы должны поменять систему помощи раковым больным в стране! Неприступность задачи в сочетании с ничтожным ресурсом сводит с ума.
Поэтому системная благотворительность – это изначально поле сильнейшей невротизации. Ну и, конечно, приходится всё время искать деньги, пополнять бюджеты.
– Как фонд находит себе донора?
– Бизнесмены, главы компаний, топ-менеджеры, которые жертвуют деньги на благотворительность, как правило, выбирают либо одно направление, либо понемногу дают всем. К сожалению, число этих людей у нас критически мало и пока не растет. Так что благотворительные фонды, действительно, невольно конкурируют за внимание доноров. Но я не могу сказать, что на этой почве существует особая вражда.
Когда фонд «Друзья» собирал представителей разных фондов на стратегические сессии, деловые игры, то там довольно быстро возникало понимание, кто с кем. Например, с Асей Залогиной из «Обнаженных сердец» я познакомилась именно на такой стратсессии в Ереване. Мы с ней мгновенно друг друга вычислили, потому что давали абсолютно одинаковые ответы на вопросы коуча. Вот, пожалуйста, «Обнаженные сердца» занимаются людьми с аутизмом, и мы занимаемся людьми с аутизмом. У нас прекрасные отношения. Так что главные битвы случаются не из-за денег, а из-за вопроса «как надо?»
– Ты сценарист, режиссер и работаешь по своей основной профессии с кинобизнесом. Там поспокойнее, да? Не стоит вопрос о том, кто правильнее «причиняет добро»?
– Да, там нет конкуренции за близость к источнику знаний. Но основная разница в другом. Решения принимаются продюсером и режиссером. Как и в любом бизнесе, существует жесткая система подчинения. Я начальник – ты дурак. Решения принимаются на уровне совета директоров, а дальше спускаются вниз и исполняются. В благотворительности такое невозможно, этот сектор пока слишком мал, чтобы стать сугубо профессиональным. Он до сих пор является сферой нравственно-этически-гуманитарной. Поэтому нет возможности для вертикальной иерархии. Но когда-нибудь это изменится.
– И люди не будут идти в благотворительность из нравственно-этически-гуманитарных соображений?
– Наверное, первоначальная интенция всё равно будет такая. Но, если смотреть на страны, где благотворительность развита давно, – хоть в социалистической Швеции, хоть в капиталистической Америке – это такая же профессиональная сфера, как и любая другая. Туда молодой человек после вуза может пойти просто потому, что получил это базовое образование.
– То есть некоторое прекраснодушие в благотворительности – это специфически русская история, связанная с непрофессионализмом?
– Это не национальное, а стадиальное. Если посмотреть на дореволюционную русскую благотворительность, от странноприимных домов до приютов или монастырских больниц, там всё очень профессионально и рутинно устроено. Был попечитель, который давал деньги, был начальник, который воплощал его идею в жизнь, и рядовые сотрудники.
Есть книга Павла Бурышкина, которая называется «Москва купеческая». Я ее когда-то купила, думая, что это очерк нравов, но по большей части это о купеческой системной благотворительности. Там есть истории о воровстве, халатности, недобросовестности или, наоборот, каких-то блистательных решениях, открытиях, успехах. Словом, описывается обычный сектор экономики, в котором всё так же, как везде.
– Чью сторону ты занимаешь в «священной войне» между фондами и частными благотворителями, собирающими деньги через соцсети?
– Я считаю, что можно и так, и так. Да, профессиональные благотворители часто говорят, что «любители» им мешают. Но благотворительность – новая для нас сфера, еще недостаточно завоевавшая себе доверие со стороны граждан.
И если отдельному человеку доверяют больше, чем институции, то что же, запрещать ему деньги собирать?
У меня вообще с возрастом изменилось отношение к императивам. «Можно», «нельзя». Кому-то можно, кому-то нельзя. Я вот не подаю нищим, мне не нравится, что они поделили город на зоны влияния. Но на паперти почему-то подаю. Когда я приезжаю в Рим или в Лиссабон и там на паперти сидит какая-нибудь жуткая цыганка, то ей я опять не подаю, а почему? Понятия не имею!
Как, куда и на кого жертвовать – это всегда личный выбор. Помимо работы в фонде, у меня есть еще несколько адресов моих частных пожертвований, выбранных произвольно. С кем-то это личная история, с кем-то менее личная и так далее. Есть женщина, которая помогает определенному детдому. Я периодически даю ей деньги, она их тратит по своему усмотрению, но регулярно присылает мне добросовестный, подробный отчет. Который мне не нужен. Это, если угодно, такое упражнение – верить на слово, и я его с удовольствием выполняю.
Ведь что самое трудное в системной работе? Постоянный холодный контроль. Здесь нет того тепла, которое бывает при адресной помощи конкретным людям. И если изначально в системную благотворительность тебя всё равно влечет сердце, то потом решения нужно принимать с холодной головой. Зато когда речь идет о личных пожертвованиях, я оставляю за собой право чудить и ничего не контролировать.
– Так всё-таки правая рука не должна знать, что делает левая? Или должна?
– В системной благотворительности должна, а в персональной – нет. Есть замечательное рассуждение старого князя Щербацкого, когда Кити на водах рассказывает про мадам Шосс, что та делает много добрых дел и все кругом об этом знают. Старый князь на ушко Кити шепчет: «Может быть, лучше делать так, чтобы никто не знал?»
В самом начале, когда я проходила через страшные искушения, которые называю тщеславием добродетели, я перед сном с удовольствием перебирала в голове, кому в этом месяце, помимо фонда, я помогла.
Считала не деньги, нет, а персоналии, институции и любовалась собой. Когда я себя на этом поймала, мне стало чудовищно противно. Хотелось встать, свернуть петлю и сунуть в нее голову. Но при этом я считаю, что системная благотворительность совершенно не должна быть молчаливой и скромной. Гласность, пиар – это обязательная часть нашей работы, она привлекает средства. Что же касается моих личных пожертвований, я больше всего люблю те из них, о которых забываю. Разве что кто-то специально напомнит.
– Неужели ты не ждешь никакой благодарности?
– Когда только приходишь в эту сферу, то, какой бы ты ни был святой-пресвятой прекрасный человек, всё равно ждешь благодарности. И это первая пробка, которую из тебя вышибает. Работа тяжелейшая, всё идет со скрипом, и кажется, что с места никогда ничего не сдвинется. При этом в твой адрес со всех сторон звучат обвинения.
Я очень многими своими переживаниями делилась с Чулпан Хаматовой – человеком, предельно честным с самим собой. Однажды спросила: «Перестану ли я, наконец, проклинать тот день, когда во всё это ввязалась?» Она сказала: «Не перестанешь». Но при этом ты совсем уже не можешь вообразить свою жизнь без фонда. И неважно, что тебе всё время говорят, что ты либо всё украл, либо пиаришься на больных детях, как бесконечно говорят о Чулпан, либо тешишь свое тщеславие, либо это просто лентяйские прихоти богатой тетеньки, либо ты не состоялась в своей карьере и пошла самоутверждаться за чужой счет – вот стандартный набор, который тебе выдается прямо вместе с твоим «job description». Просто не обращать на это внимания. Работа в благотворительности – это такой духовный тренажер, величайшее избавление от иллюзий.
– Но далеко не все от них избавляются. Ты вот упомянула про «тщеславие добродетели». Выходит, и эта область – ярмарка тщеславия?
– Я не хочу обижать своих коллег по цеху, я просто говорю, что эта деятельность может поощрять тщеславие так же, как и любая другая, а иногда и больше. Бывает, что человек внутренне начинает ощущать право судить. У нас с моей близкой подругой есть еще третья приятельница, которая имеет прозвище «выездная сессия страшного суда». Некоторые люди в благотворительности воспринимают себя именно как «выездную сессию страшного суда».
Потому что очень велик соблазн почувствовать себя праведником. Я называю это добробесием.
Конечно, мы все, так или иначе, ищем любви и одобрения. При этом, особенно если ты человек верующий, ты всю жизнь находишься в достаточно напряженном и малоприятном диалоге с самим собой. И, постоянно проверяя себя с некой верхней точки зрения, понимаешь, что, в принципе, то, что тебя земля носит, – это чудо милосердия Господня. Поэтому, когда ты начинаешь заниматься благотворительностью, которая точно ориентирована не на тебя самого, а на других – это же в ней самое важное, – у тебя возникает соблазн выдачи себе «хорошего табеля за третью четверть». И многие, я в том числе, этому соблазну иногда поддаются.
– А почему ты занялась благотворительностью? Твой личный порыв в чем состоял?
– Там сошлось несколько причин. Я рано начала зарабатывать и зарабатывала очень прилично для женщины, которая сама себя содержит. Могла позволить себе путешествия, какие-то гулянки, помощницу по хозяйству, хоть жила в съемной квартире, и так далее. С какого-то времени я начала чувствовать дискомфорт оттого, что, кроме ближайшего круга друзей и родственников, никому не помогаю. Вернее, моя помощь носит какой-то бессистемный характер. То отдать вещи в фонд «Ночлежка», то срочно передать деньги туда или сюда. Как будто я откупаюсь от чужой тяжелой жизни. С другой стороны, я совершенно не чувствовала себя в состоянии делать что-то системно, не видела себя в этом.
– А потом случился фильм.
– Да, потом случилось то, что случилось. Люба Аркус стала снимать фильм про Антона Харитонова, и мы оказались в курсе его судьбы. Началось всё с желания помочь Любе и Антону. Потом – по-моему, это был Любкин день рождения – я познакомилась с Витей Ермолаевым, у которого сын с аутизмом, потом с женщиной, у которой двое из троих детей с аутизмом. Я увидела замечательных людей, которые живут совершенно какой-то адской жизнью, у них ничего нет, полный тупик. Ну и дальше всё было как обычно в моей жизни. Настигает какая-то ситуация, ты пытаешься ее разгрести, решить… Надо делать фонд, значит, надо делать фонд.
– Это еще ты не вышла замуж ведь за Анатолия Чубайса?
– Нет-нет. Начинали мы всю эту затею с фондом еще до того, как я вышла замуж.
– Но потом твоя жизнь сложилась так, что появились новые финансовые возможности и ты решила их использовать?
– Не только в этом дело. Когда к тебе приходит много новых возможностей, они неизбежно влекут за собой и новые обязанности. Ты не можешь пользоваться этими открывшимися возможностями в одиночку, в одну харю. Это не гигиенично. К тому же я вышла замуж за человека, который много, давно и последовательно занимается благотворительностью. Ни для кого не секрет, что Чубайс имеет прямое отношение кПервому московскому хоспису, к фонду хосписов «Вера», ко всему хосписному движению. Ну а параллельно у меня появилась вот эта история с аутизмом, и сам Бог велел заниматься и этим тоже. Потом, знаешь, я неловко себя чувствовала среди всех этих новых удобств, в 42 года менять свой образ жизни не просто.
– А в чем перемена? С виду вроде живешь как жила.
– У меня появилось столько денег, сколько ни у кого из моих друзей нет. Я не понимала, как ими распорядиться. Но меня вылечил Борис Иосифович Минц (филантроп, один из богатейших бизнесменов России, 53-е место в списке Forbes). Как-то мы с ним выпивали, он мне говорит: «Ну скажи, Андревна, что тебя гложет? Что ты всё сутулишься и в угол засовываешься?» Я ему всё и выложила, а он мне рассказал гениальную историю.
Когда он занял свою первую руководящую должность в конце 80-х годов в городе Иваново, ему была положена черная «Волга» с водителем. «И вот, – говорит Минц, – мы встаем на светофоре рядом с трамваем, и я ловлю себя на том, что всем телом пытаюсь сползти по пассажирскому сиденью и раствориться – мне дико неудобно перед людьми, которые едут в трамвае!» Я расхохоталась, представив себе эту картину – Борис Иосифович человек богатырского телосложения, – и спросила: «Как же ты решил проблему?» Он сказал: «Мы с женой поняли, что надо тратить на других ровно столько же, сколько на себя! Один к одному».
Всё гениальное просто. Чем больше ты зарабатываешь, тем больше ты должен тратить на какие-то общественно полезные дела. С этого момента у меня совершенно рассеялся этот душевный ком.
– Теорией разумного эгоизма это, кажется, называлось. Чтобы жить с чистой совестью, надо помогать другим.
– То есть, чтобы полноценно наслаждаться жизнью, нужно не чувствовать себя г***? Нет, я не об этом. Можно помогать всему миру, и всё равно постоянно думать о себе и любоваться собой. Но для меня смысл даже не в том, чтобы думать о других, а в том, чтобы думать про другое. Просто избрать другой предмет размышления, не себя.
На протяжении многих лет я огромное количество времени посвящала мыслям о собственной особе. Какая я, как устроена, хорошая или плохая, какие оценки выставить себе за этот день, как кто ко мне относится, очень много этого я-я-я-я. Кстати, страдания о том, что вот у меня много денег, а у Маши и Лели мало – это опять размышления о себе. Но чем старше я становлюсь, тем больше я понимаю, что это какое-то неинтересное, неэффективное и мерзкое занятие. Если долго ковыряться в собственном пупке, то непременно найдешь там какую-нибудь гадость. Надо просто мыться получше. Мне легко не от того, что я делаю хорошее для других, а от того, что у меня наконец голова занята не мной.
– А в чем плюс этого «не-думания» о себе? Перестаешь бояться смерти?
– В моем случае, наверное, так сказать нельзя. Я чувствовала себя долгие годы беспричинно несчастной – думаю, что от эгоизма. И довольно рано стала воспринимать смерть, как избавление. До сих пор, когда кто-то умирает, я всегда радуюсь за умершего и мне безумно жалко остающихся. У меня нет сомнений в загробной жизни, хоть я и не знаю, какая она, – не верить же в ад со сковородками и в рай с яблоками. Конечно, часто думаю о том, как мне будет разрешено умереть, и очень волнуюсь. Отношусь к этому событию с большим интересом и огромным волнением, как к главному экзамену в жизни, но страха смерти у меня нет. Я боюсь только боли.
– О кончине безболезненной, непостыдной, мирной у Господа просим.
– Только что умер замечательный человек, Константин Матвеевич Федермессер, отец Нюты. Основоположник нашей школы анестезии в акушерстве и гинекологии, замечательный врач, потрясающий человек. Он умер, успев со всеми попрощаться, в кругу семьи, шутя практически до последнего момента, испытывая интерес к жизни друзей и родных. Такая смерть есть высшее торжество жизни! Подобная кончина дарована только таким прекрасным людям, каким был Константин Матвеевич. Это надо крепко заслужить.
– Да, но когда мы говорим про страх смерти, за этим очень часто прячется страх смерти близких. Детей…
– Самое страшное, что может случиться с человеком – это потеря ребенка. Всё остальное рядом с этим можно пережить. А своя смерть – это вообще пустяк. Ты был здесь, теперь нету. У меня лет в 28 был удивительный сон. Меня должны казнить через повешение на кухне у моего деда, Сергея Сергеевича. Рядом находится мой дядька Костя и с кем-то обсуждает, что будет делать через 10 минут после моей казни. Они договариваются куда-то пойти, а меня-то уже не будет! Я проснулась потрясенная и очень долго вертела в голове этот сон. Он вызвал у меня огромное изумление своей реальностью. Мы, киношники, всё представляем себе в картинках. Так вот, я увидела, что меня нет, а жизнь продолжается. Я это, можно сказать, пережила.
– Мы с тобой знакомы очень давно, но в нашей дружбе был перерыв лет на 20. Я фактически узнала тебя заново – и меня поразила метаморфоза, которая с тобой произошла. От безответственности и некоторой взбалмошности к осознанному, ежеминутно ощущаемому чувству долга. Как это случилось?
– Тут не было какого-то яркого перелома. Но я, действительно, была эгоистична, лжива, необязательна, постоянно опаздывала. При этом я была глубоко несчастна. С того момента, как начало возникать ощущение долга – а ты знаешь, я почти никогда не опаздываю, в пробках схожу с ума от мысли, что меня будут ждать, – так вот, когда ты должен делать кучу вещей, которые делать не хочется, жизнь становится намного счастливее. По-настоящему я успокоилась и встретилась с собой очень поздно, в 38-39 лет.
– Почему именно 38-39?
– Не знаю. Я с 18-ти лет мечтала о сорока. У меня даже была такая шутка, когда меня в тусовке художников спрашивали, сколько мне лет, я отвечала, что скоро будет сорок, а пока восемнадцать.
– Выпендривалась!
– А то! Но мы же не случайно выпендриваемся именно так, а не иначе… Ну вот мы постепенно въехали в разговор про меня, и я начинаю внутренне раздражаться. Чем больше я буду про себя говорить, тем больше у меня будет ощущение, что я делаю что-то плохое, неправильное. Поэтому я стала ненавидеть давать интервью. При том, что всю мою юность… знаешь, 90-й год, коммуналка, я стираю пеленки в ржавой ванной, в дверь стучат соседки, а я мысленно беру у себя интервью. Мне казалось, что это вершина человеческого счастья.
– Это счастье, кажется, к тебе пришло задолго до фонда, когда ты начала снимать кино. Тебе опыт благотворительности помогает в профессии или это совершенно не пересекающиеся области?
– Совершенно не пересекающиеся. Но, благодаря фонду, я стала получать гораздо больше удовольствия от основной работы. Я прихожу на съемочную площадку и знаю, что надо делать, куда мы с оператором поставим камеру, о чем говорить с артистами. Я не чувствую себя там двоечницей.
Пусть я в кино далеко не отличница, но всё же и не двоечница. А в фонде я чувствую себя двоечницей постоянно.
Другое дело, когда я занимаюсь только сценарием, делаю себе выписки и так далее, то в какой-то момент начинаю скучать по фонду.
На самом деле, благотворительность – это очень интересная работа. Интеллектуально увлекательная, потому что ты всё время пытаешься обыграть государство. Не то что объегорить, а договориться с ним, чтобы оно делало то, что изначально делать не хотело. Это очень осмысленная и в общем плодотворная борьба. А то, чем я занимаюсь в кино, – это, наоборот, концентрация бессмысленности. Шайка взрослых людей в количестве семидесяти человек тратит силы и деньги, работает минимум по 12 часов в сутки без выходных, чтобы рассказать про то, чего никогда не было. Но ведь и это тоже прекрасно!
– Что должно случиться, чтобы ты бросила фонд?
– Только если увижу, что мое присутствие во вред. Тогда, конечно, я уйду. Но вообще, это дело должно существовать без меня и после меня, и после Ирки, и после Женьки (Ирина Меглинская и Евгения Мишина, попечители и члены управляющего совета фонда). У меня есть определенные мысли о том, как это будет. По-настоящему осмысленная человеческая работа – когда ты делаешь то, что априори больше, прочнее и долговечнее, чем ты. Я исчезну, а аутизм, к великому сожалению, никуда не денется. Но если бы наука хоть поняла его причины, это стало бы первым шагом к реальной помощи.
Поэтому в далеких мечтах я такая старенькая, с седыми буклями, ухожу на покой, а фонд финансирует только научные исследования. Вот бы на это посмотреть!
Вы можете поддержать людей с аутизмом в России и внести свой вклад в работу Фонда «Выход», нажав на кнопку «Помочь».
Ватные ноги. Темнота в глазах. Инстинктивно хочется сесть, закрыть лицо руками. Не двигаться. От ужаса не можешь думать, от шока не можешь плакать. Куда там надо было ехать, куда идти? Все провалилось в какую-то серую вязкую пыль.
Девочка-инвалид, не умеющая ходить, плохо разговаривающая, была зверски убита, а квартира подожжена. Ее няня полдня ходила с отрезанной головой малышки и размахивала ею, выкрикивая непонятное.
Господи, Господи, Господи, Господи, почему?
Что произошло? Какими они были – последние ее минуты? А о родителях думать и совсем невмоготу. «Пустите меня к моему ребенку!», кричала мать, врываясь на место пожара, а потом упала в обморок во время разговора с полицейскими и кричала так, что было слышно во всем доме.
«У меня тоже дети дома с НЯНЕЙ!» – этот стон и эта боль – повсюду – в блогах и разговорах, переписках и чатах. «Никаких больше нянь!» – плачет одна. «Как теперь быть?!» – в ужасе – другая.
Сейчас у нас будут долго решать, как лицензировать работу нянь, получать ли им справки у психиатров и что еще тут придумать. Поможет ли справка? Возможно. Если только она не будет купленной. За 300 р. Или за 500 – с доставкой до метро. А еще бывает, что крышу сносит быстрее, чем наступает время регулярного визита к врачу.
Как теперь оставлять ребенка с чужими? Как вообще оставлять…
Психолог Людмила Петрановская говорит, что оставлять ребенка надо с тем человеком, который будет за вашего ребенка сражаться в случае опасности. Если вы в этом уверены, то оставляйте. Это хороший совет, так же как и совет проверять все документы. Долго и внимательно общаться. Говорить с предыдущими работодателями и так далее.
Но вот отец зарубил шестерых детей под Нижним. Несколько матерей выбросились из окон с малышами. А маленького Умарали опека забрала у матери и он умер по так и не установленной причине. Сегодня – вот… «Кто бы это ни сотворил, он болен психически. Настает весна. Это очень болезненное время. И рехнуться может не только узбекская няня. Рехнуться может сосед. Бабушка родная. И даже ВЫ. Берегите себя. Высыпайтесь. Будьте с собой нечеловечески осторожны. БЕРЕГИТЕ СЕБЯ. И своих» – мудро пишет Татьяна Краснова.
«Мы не можем освидетельствовать всех нянь. Можно смотреть на то, как человек в целом относится к коллегам, к своим обязанностям, но трагический исход — не всегда проявление психического заболевания. Иногда это непредсказуемая «стрессовая вспышка» – говорит психиатр Борис Воскресенский.
…
Смерть, наверное, только тогда бывает не совсем кошмарной, когда она – на склоне лет, когда жизнь прожита, когда вокруг одра безутешные правнуки, когда потом все убиваются: «Безвременно, на 91 году жизни….». Смерть безвременная, смерть ребенка – это ад. Именно с нисхождением во ад сравнивал отец Георгий Чистяков, долго служивший в детской больнице, смерть младенца.
Как же понять творящееся в мире зло? Да не надо его понимать — с ним надо бороться. Побеждать зло добром, как зовет нас апостол Павел: больных лечить, нищих одевать и кормить, войну останавливать и т.д. Неустанно. А если не получается, если сил не хватает, тогда склоняться перед Твоим крестом, тогда хвататься за его подножие как за единственную надежду.
Тот, кто думает, что верит, не пережив этого опыта боли, ошибается. Это еще не вера, это прикосновение к вере других, кому бы нам хотелось подражать в жизни. И более: тот, кто утверждает, что верит в бессмертие и ссылается при этом на соответствующую страницу катехизиса, вообще верит не в Бога, а в идола, имя которому — его собственный эгоизм.
Вера в то, что у Бога все живы, дается нам, только если мы делаем все возможное для спасения жизни тех, кто нас окружает, только если мы не прикрываем этою верой в чисто эгоистических целях, чтобы не слишком огорчаться, чтобы сражаться за чью-то жизнь или просто чтобы не было больно.
Но откуда все-таки в мире зло? Почему болеют и умирают дети? Попробую высказать одну догадку. Бог вручил нам мир («Вот я дал вам» — Быт 1,29). Мы сами все вместе, испоганив его, виноваты если не во всех, то в очень многих бедах. Если говорить о войне, то наша вина здесь видна всегда, о болезнях — она видна не всегда, но часто (экология, отравленная среда и т.п.). Мир в библейском смысле этого слова, мир, который лежит во зле, т.е. общество или мы все вместе, вот кто виноват.
…
Почти одновременно с трагедией в Москве – гибель шахтеров и спасателей на шахте “Северная”. Почему вовремя не были приняты меры? Почему так быстро объявили оставшихся под завалами погибшими? Почему в Чили горняков спасали два месяца( и спасли!) – об этом невозможно не думать.
И это тоже история про ад – про безвременную смерть и человеческую халатность.
Журналист Андрей Золотов вспоминает:
«Я был один раз в жизни в реальной действующей угольной шахте в Кемеровской области – давно уже, в 1996 году. Но это одно из сильнейших впечатлений жизни. Вот есть выражение “рай земной”. А там – ад земной. Преисподняя и есть. При самом благополучном положении любопытствующего журналиста – все равно страшно.
И только подумаешь, идя по широкому тоннелю – а зачем тут вообще каска и спасательный комплект, вон как просторно и все обустроено, можно и снять, только подумаешь, как тебе на голову падает изрядный кусочек угля, с напоминанием и объяснением, что почем.
Шахтеры – люди особенные. У них в глазах опыт встречи с Вечностью.
Они каждый день, идя на работу, спускаются в свою могилу.
А их семьи провожают их – в могилу. Чаще они возвращаются из могилы домой. Иногда – не возвращаются. Я с огромным почтением отношусь к этой профессии. Вечная память!»
Семьи, родные, любящие…
Господи, Господи, Господи…
Делать все, что в наших силах. Проверять, перепроверять, смотреть и следить. Молиться за близких… Понимать, что у нас нет никакой гарантии, что эти меры сработают. Возможно ли это понять? Нет, до конца – нет.
Ценить, ценить и ценить каждый момент, пока мы рядом с нашими любимыми. Согревать их любовью, нежностью и лаской, добрым словом. Беречь. Любить. Беречь. Близких и себя. Прижимая крепко к сердцу, пересчитывая волосы на голове и проживая до секунды каждый момент рядом.
Помилуй Господи наших дорогих и близких.
Упокой, Господи, погибших.
Научи нас ценить каждую минуту этой такой короткой нашей жизни…
Современное православное образование находится в сложной ситуации перенесения традиционного классического предмета преподавания в контекст новой культуры начала 20 века.Думаю, любой преподаватель школы, особенно воскресной, отмечал для себя хотя бы раз, что система восприятия детьми мира сильно изменилась за последние годы. Из книг, фильмов и рассказов старшего поколения мы знаем о том, как дети слушали учителя на уроке, какая была тишина в классе, как запоминалось каждое слово учителя. Сегодня наши дети растут в условиях новой аудиовизуальной культуры и интерактивного пространства – культура восприятия на слух уходит в прошлое.
Хорошо и радостно когда родителям удается привить своему ребенку любовь к книге, к письменному слову, к тому, чтобы уметь представлять в своих фантазиях то, что написано в книге.
Однако эта задача трудна для педагога: можно ли за 40 минут в неделю исправить то, что прививалось годами?
Раньше всего, пожалуй, эта тенденция к зрительному восприятию отразилась в обучении иностранному языку – в переходе от аутодидактического метода (чтения и перевода текста) к коммуникативному, где занятие строится на разговоре, играх, песнях, фильмах.
Имея определенный опыт коммуникативного преподавания английского языка взрослым, однажды я задалась вопросом: почему мы (и я, в первую очередь) думаем, что детям будут интересны наши занятия, когда на протяжении 40 минут мы на рассказываем что-то, пусть и интересное. Почему занятие взрослого мы организуем так, что скучать ему не приходится, а от ребенка ждем благоговейной 40– минутной тишины?
Так, необходимость сделать уроки в воскресной школе интересными и творческими стала очевидной.
Иконостас православного храма можно показать в книге, можно нарисовать схему на доске. А мы решили, что лучше всего строение иконостаса можно выучить, сделав его самостоятельно.
Итак, Вам понадобится:
1 лист ватмана формата А3 (или 2 листа А 4), 5 закладок для книг с иконами (2 иконы Спасителя, 1 икона Пресвятой Богородицы и иконы двух почитаемых святых), цветной принтер, фломастеры, клей ножницы.
Для иконостаса мы выбрали иконы с закладок по нескольким причинам: они не освящены, следовательно, их возможно использовать в процессе детского творчества, они сделаны из картона, поэтому их можно легко приклеить на наш иконостас.
1. Рассказ об иконостасе
Преподаватель на доске изображает конструкцию иконостаса. Объяснение проходит как диалог с учениками, резюмируемый рассказом преподавателя.
Для чего нужен иконостас?
Как называются врата в центре иконостаса?
Почему они называются Царскими?
Почему в основании иконостаса помещается Крест?
Затем следует рассказ о рядах иконостаса. Чтобы упростить задачу и ограничить объем материала, мы решили ограничиться только теми чинами, которые есть в иконостасе нашего храма: местным, праздничным и деисусным.
Местный чин:На Царских вратах изображается Благовещение Пресвятой Богородицы, иногда иконы св.т. Василия Великого и Иоанна Златоуст. Справа от Царских врат находится икона Спасителя, слева – Пресвятой Богородицы. Справа от иконы Спасителя помещается икона святого или праздника, в честь которого освящен храм. Значит, придя в храм, даже не зная его названия, мы всегда можем узнать, в честь кого он освящен. Рассказ можно предварить вопросами, попросить детей вспомнить, как устроен иконостас в их храме.
Следующие ряды праздничный и деисусный. Деисусный находится над местным чином, но мы делали иконостас по образцу нашего храма, поэтому сначала у нас шел праздничный ряд. Иконы для него мы печатали на принтере. Прежде чем наклеить праздничный ряд внимательно смотрим, какие праздники изображены, что произошло в каждый из праздников.
Деисусный чин. Деисус в переводе с греческого означает моление. Дети сами объясняют, что этот ряд называется “моление”, потому что здесь Престолу Божию предстоят Богоматерь и святые, молящиеся о нас.
После повторения материала на следующем занятии переходим к делу.
1. Лист ватмана сгибается пополам и по сгибу делается разрез до средины, а затем – фигурный надрез – это будущие Царские врата.
2. На Царские врата наклеиваем распечатанную на принтере икону Благовещения Пресвятой Богородице.
3. В самой нижней части иконостаса помещены изображения Честнаго и Животворящего креста Господня. Этому можно посвятить отдельный урок – научиться рисовать правильный крест. Дети рисуют четыре креста красным фломастером.
4. Местный ряд. Вспоминаем, с какой стороны от Царских врат икона Спасителя и Пресвятой Богородицы, где располагается икона святого или праздника, имя которого носит храм. Приклеиваем коны в правильном порядке.
5. Праздничный ряд. Детям раздается распечатанный на принтере праздничный ряд: смотрим еще раз на иконы, вспоминаем, какой праздник изображен на какой иконе и почему этот праздник так важен.
6. Деисусный чин. В центре приклеивается большая икона Спасителя, справа и слева распечатанные иконы Пресвятой Богородицы, Иоанна Предтечи и ангелов. Вспоминаем значение слова Деисус.
7. Иконостас готов. Дети могут изобразить на оставшемся пространстве любые узоры. Рисование узора может быть посвящен отдельный урок, на котором детям может быть показана техника основных узоров, а затем они могут быть исполнены и на иконостасе.
Теперь каждый ученик может подробно рассказать родителям о символике иконостаса.
Справка: Иконостас отделяет от основного помещения храма, где находятся молящиеся, алтарь, самую святую его часть, которая символизирует Царство Небесное, область Божественного бытия, постоянное присутствие Божественной благодати.
Это символическое Небо на земле должно отделятся от всего храма, ибо Бог совершенно отличен от Своего творения, Бог по преимуществу свят, то есть неотмирен, невместим в полноте Своего Существа в области бытия земного.
Святость алтаря подчеркивается его приподнятостью над основным уровнем храма и огражденностью святыни, которая не должна растворяться в обыденности. Иконостас ограждает алтарь от проникновения в него неподготовленных к священнодействию людей.
ИКОНОСТАС не просто отделяет мир Божественный от мира сотворенного, он есть еще и образ Небесной Церкви во главе с Господом Иисусом Христом. Иконостас обращен иконами к средней части храма, где стоят молящиеся. Таким образом, за богослужением собрание верующих как бы поставлено лицом к лицу с собранием небожителей, таинственно присутствующих в образах иконостаса.
В центре иконостаса — Царские Врата, расположенные напротив престола. Они называются так потому, что через них выходит Сам Царь Славы Господь Иисус Христос в Святых Дарах. Слева от Царских Врат, в северной части иконостаса, напротив жертвенника — северные двери для выхода священнослужителей во время богослужения; справа, в южной части иконостаса —южные двери для входа священнослужителей. Изнутри Царских Врат привешивается завеса, которую открывают или закрывают в определенные моменты богослужения. Открытие завесы изображает открытие людям тайны спасения. Открытие Царских Врат означает открытие христианам Царствия Небесного.
Иконостасы бывают разные. Большие иконостасы в Успенском и Архангельском соборах Московского Кремля, в Успенском соборе Троице-Сергиевой лавры. В таких соборах, как правило, иконостас состоит из пяти ярусов, или пяти рядов икон. Эти ярусы связаны в единое целое, которое есть явление мира небесного.
Нижний ярус, или ряд, называется местным, потому что в нем есть местная икона, то есть икона праздника или святого, в честь которого устроен храм. В середине местного ряда находятся Царские Врата. Они бывают резные и расписные. На Царских Вратах пишутся обычно иконы четырех евангелистов и Благовещения Пресвятой Богородицы. Стоя перед Царскими Вратами, мы видим справа от них икону Спасителя Иисуса Христа, правее — местную икону. Еще правее, как правило, южная дверь, на которой изображается икона архангела. Правее южной двери могут быть другие иконы.
Слева от Царских Врат, как правило, помещается икона Божией Матери, левее — другие иконы.
Второй от низа ряд может быть праздничным, в нем расположены иконы двунадесятых праздников.
Третий ряд — это Деисус (см. “Иконография”). Справа и слева от Деисуса — иконы святителей и архангелов.
Четвертый ряд — пророческий. В нем расположены иконы пророков Ветхого Завета — Исайи, Иеремии, Даниила, Давида, Соломона и других.
Пятый ряд – праотеческий. Праотцы – это патриархи израильского народа, такие, как Авраам, Иаков, Исаак, Ной.
В иконостасе имеются три двери, или трое врат. Средние врата, самые большие, помещаются в самой середине иконостаса и называются Царскими вратами, потому что через них Сам Господь Иисус Христос, Царь Славы, невидимо проходит в Святых Дарах.
Милостью Божией продолжается ремонт храма внутри и благоустраивается территория вокруг храма.
Желающие могут поучаствовать в ремонте внутри храма и благоустройстве террритории вокруг храма ,а также и в оплате за работу.
Молитвы за благодетелей и строителей храма
возносят на каждом богослужении до тех пор, пока храм стоит на земле.
Реквизиты для пожертвований :
Номер карты : 4255 1901 7313 8226 ,срок действия 02.25 ,зарегистрированная на имя настоятеля священнопротоиерея Валерия Скребец.
Привязана к номеру +375 29 954 49 65
Или приносите прямо в храм.“
Если на Вашу долю выпала честь строить дом Божий, примите
это как великий дар Творца, ибо десница Господня касается того кто строит
храмы, и многие грехи простит тому Господь”.
Св. Прав. Иоанн Кронштадский
Спаси Господи всех за помощь !
Если есть вопросы,пишите или звоните по номеру +375 29 9544965
